Гвиннайд: Котёл или чаша (2)

[yutaku]

Леоксан Брык между тем в это время никого и ничего не выбамбливал. Он спускался по склону, где только сильный ветер смягчал свежий и горький запах травы, к клёнам, мягко помахивавшим многочисленными пятипалыми листьями – привет, привет, тебе сюда! В разнотравье проявилась совершенно чёткая тропа, натоптанная, как в городском парке, словно тысячи существ каждый день проходили этой дорогой. Ветки опускались близко-близко, только не касались Лёсика, словно даже чуть отодвигаясь, когда он приближался.
Клёны, за ними яблони. Бесконечно перепутанное время Веренны дрожало на их ветвях, цвёл белыми лепестками май, и тут же тянул эти ветки к земле темнолиственный, золотеющий первыми зрелыми плодами август. Гудели вопросительно пчёлы: услышав их, Лёсик огляделся – они здесь из чьей-то чужой истории, не его собственной. Но на тропинке он сейчас был один, и ни человек, ни зверь, ни призрак не появлялись как персонажи медового мира.


Энван, Энван! В Городе, где к тебе приходят просить успеха, здоровья, любви ближнего своего, да хотя бы и денег, хотя это уже называется совсем некрасивым и недуховным, ты живёшь в храмах и часовнях. Там мелкий пепел сжигаемых благовоний незаметно и неизменно оседает на твоих статуях, на белых, золотых и зелёных одеяниях, на сверкающей утвари и расшитых покрывалах – расшитых листьями, роскошными цветами и ангелами; оседает на кубках, коронах, мировых сферах и розах в твоих руках. Что будет у тебя в руках здесь, где мелкие белые цветы сами осыпают свои лепестки на каждого, кто сюда приходит, и приходит вовсе не на пять минут по дороге домой после рабочего дня?..

За яблонями последовали кусты, затянутые как капюшоном красными лозами девичьего винограда. Проходя, Лёсик присмотрелся – на них тоже было немного сизых ягод в гроздьях, мелких-мелких, непригодных для вина. Быть может, они нужны для фиона, кто же теперь скажет. Или вот этот шиповник, растопырившийся колючками и избежавший лиановой власти, цветущий и одновременно рыжеплодый, ничего не знающий о том, что в Городе ещё не кончилась зима. Лёсик потянулся-таки к нему пальцами, погладил цветок, спугнув толстого шмеля. Растение не стало отдёргиваться от горячих пальцев или колоться; оно словно вдохнуло пришедший жар – и осталось позади путника ждать, когда вернётся мохнатый и полосатый любитель нектара.

Лёсик шёл, пока внезапная можжевеловая живая изгородь не перекрыла тропинку впереди. Он дёрнулся и потёр грудь; вот примерно так его не пускали в Веренну всё это время.
– От холодного железа открываться будешь? – спросил он у можжевельника, сунув уже руку в карман.
Ему не ответили. Никто ничего не предлагал, спорить тоже было не с кем.
Приложенный к хвое нож лишь шевельнул колкие лапы.
Гвиннайд сунул руку в сумку. Достал фионтский кувшин. Поставил на землю.
– Нет, – послышался скрипучий голос откуда-то из-за густой хвои. – Это можешь оставить с собой, если хочешь. Ты правда можешь вернуться – стать фионтом, голодным духом, чашей фиона.
С ним разговаривают. С ним есть кому разговаривать.
– В чём же тогда дело? – спросил он.
Снова молчание.
– Ты же приглашала меня. Ты улыбалась. В чём дело сейчас?
Ему не отвечали. Он снова поднёс руку к груди – и чётко-чётко ощутил то, что лежит у него в нагрудном кармане. Нет, это он не оставит.
Застегнул куртку обратно, прикрыл предплечьями лицо – и ломанулся вперёд, прямо сквозь колючую преграду, которая была всего-навсего преградой. Её можно и нужно было идти насквозь.

Он пробился, взъерошенный и слегка поцарапанный, до открытого круга без единой травинки, по краям которого шёл ровный и низкий заборчик из костей и черепов – его Лёсик тоже перешагнул, не ища лучшего входа. Здесь, в огороженном круге, горел жаркий дровяной огонь, кипел на этом огне широкий круглый котёл без крышки, подвешенный на жерди между двух рогатин – основательных, постоянных, вбитых намертво в землю. Присматривала за котлом женщина с костно-белыми волосами, в чёрной невыразительной одежде, сидевшая на бревне возле костра; неровная кожа её лица походила скорее на кору дерева, чем на человеческие морщины, которые раскрывали бы возраст, отпечатывающий на лице все улыбки и все слёзы. Руки хозяйки были пусты, зато в древесину рядом был воткнут массивный кухонный нож.