Yutaku

Когда я был чашей, я тоже звал себя Гвиннайд. Я был прозрачным, тонконогим, звонким и лёгким, я менял свои вид с каждым ярким напитком.
Я встречал то утро, кочуя по ящикам и полкам. Дольше всего я пробыл на открытом стеллаже, где встретил и узнал, (в кои веки сразу узнал!) тот самый ветер с иными дорогами. Он стоял на другой полке, непрозрачный для меня, развернувшийся к миру аляповатой вишенкой на эмалированном боку. Он стоял далеко, но я не мог сдвинуться с места сам, не мог дотянуться до него и наконец потрогать. Его унесли прочь – я не мог последовать за ним.

Так нечестно, думал я. Могу узнавать и вспоминать, только когда не могу двигаться.
– Именно, – сказала подошедшая тогда к моей полке старуха. Я узнал её неспящие глаза: вот уж кто может говорить со мной, будь я хоть хрустальным, хоть пернатым. – Именно так! А ты хотел бы, чтобы было иначе? ( Read more... )

Когда я был птицей, я сначала всё-таки стал яйцом. И только потом – голубем.

В то утро мой мир оказался асфальтовым, и бетонным, и самую малость тополиным; в нём было множество вкусных семечек на тротуарах, крошек и корочек возле железных баков. В нём при виде меня дети кричали «гули-гули», а бабушки вынимали батоны и принимались бросать мне такие крупные куски, что я чуть не давился. Но всё равно это было восхитительно: меня замечают, меня любят! Я чувствовал себя так, словно только что принёс им лист маслины.

Раз человеческие птенцы бросились гоняться за мной – я от растерянности даже взлететь позабыл, я перепархивал по асфальту и снова приземлялся, шарахаясь от этих чудовищ. Но кормившие меня бабушки закричали и накинулись на них, да так, что те кинулись спасаться ещё быстрее меня, куда-то в каменные дебри. Бабушки отправились их преследовать, намереваясь мстить: всё-таки я был гораздо более прекрасным и ценным, чем человеческие птенцы. ( Read more... )

Когда я был ветром, меня тоже звали Медденайд, и я слышал своё имя издалека.

Всю ночь не задерживался я ни на месте, ни в облике: я спешил закончить всё, что мог сделать, оставаясь ветром.
Я приносил листья туда, где куда они собирались упасть; я поддерживал огонь, у которого просили тепла; я раздувал паруса тех, кто отправлялся за сокровищами иных берегов и свистел мне; я звонил в колокольчики, подвешенные для меня. Я был прозрачен и лёгок, я успевал пролететь с одного края света на другой за один миг – но я знал, что эта лёгкость принадлежит ночи.

После рассвета я буду занят совсем другим.

Другой ветер плескался рядом со мной в темноте, я не знал о нём ничего. Мы несли один лист в разные стороны, мы швыряли корабли в шторме, мы занимали одно небо дважды – мы столкнулись бы, если б могли не быть везде одновременно. Но мы не сталкивались, пока были ветрами.

Я слышал, как он смеётся и плачет, как зовёт утро придти скорее. Я видел, как он мечется от двери к двери, от рук к рукам, от реки к реке. Но я не мог ни о чём спросить его, пока не настанет утро. Я не мог, не умел задавать вопросы – я был полон ответов, и мне надо было успеть их все раздать, пока не наступит утро.

Тогда мы были бурей. После рассвета мы сможем встретиться.

Когда я был ветром, меня тоже звали Гвиннайд. Я слышал своё имя издалека.

Всю ночь не задерживался я ни на месте, ни в облике: я ещё ничего не выбрал, я мог не выбирать до рассвета.

Я искал трепет по всей земле, я приближался к каждому сердцу, которое плакало и звало. Я бросался во все распростёртые объятия – я был прозрачен и лёгок, тепло рук слишком ненадолго задерживалось во мне. Я бросался к каждому стеблю, пробивавшему себе путь к рассвету; я бросался к каждому яйцу, скорлупа которого дрожала и трескалась; я бросался к каждому поднятому кубку с вином и к каждой кружащейся в танце шали.

После рассвета всё это тепло будет моим.

Другой ветер плескался со мной в темноте, я не знал о нём ничего. Мы мчались в разные стороны, мы становились разными потоками, мы проносились друг сквозь друга, мы занимали одно небо дважды – мы столкнулись бы, если б могли не быть везде одновременно. Но мы не сталкивались, пока были ветрами.

Я видел следы его в нижнем мире; я видел разгорающиеся огни и слышал звяканье колокольчиков. Но я не мог ни о чём спросить его, пока не настанет утро. Я не мог, не умел задавать вопросы – я был полон ответов, и они тянули меня к земле.

Мы вдвоём были бурей, клубившейся высоко в небе до рассвета.